Неподалеку от плакатов на столах у стены стояли приборы и приспособления, которые вдруг напомнили давно, казалось, забытое — школьный физкабинет... Ну, точно, точно!
Кадочников взялся спрашивать стоящих вольной шеренгой слушателей своих — молю, что это, кто внятно объяснит? — и в зале повисла напряженная тишина, прерываемая только нарочно, как потом понял, жесткими вопросами Алексея Алексеевича: зачем, мол, тогда здесь собрались, зачем издалека сюда ехали, если никто не знает физики даже в объеме средней школы?!
Уж если кто знал ее меньше всех остальных — это я, грешный...
Физику преподавал нам Александр Николаевич Смирнов, бывший царский офицер, один из первых в России специалистов по авиационному вооружению, крупный ученый, сосланный в станицу по делу Тухачевского и получивший в Ленинграде после реабилитации пенсию генерал-полковника. Высокий и статный седой красавец в добротном габардиновом плаще, у всех на виду торжественно шествующий по праздникам с белым узелком в руке и с цветами в церковь, со всеми по дороге с таким достоинством, с таким доброжелательством раскланивавшийся, как он приподнимал нас в школе над буднями... Что позволял себе говорить нам, что нам — светлая память, Александр Николаевич! — внушал одним только своим благородным видом.
Подававших надежды, ставших потом серьезными технарями, однокашников отдельно собирал по вечерам в физкабинете, а на уроках все больше рассказывал о своей питерской юности в дворянском кругу, об учебе в академии генерального штаба, о русской доблести во время «великой войны» — так называл он тогда и «первую германскую» тоже.
С постепенно выздоравливающим после ранения на фронте моим отцом, снявшим, наконец, черные очки и выбросившим палку, они дружили, и Александр Николаевич сказал мне:
— Тебе, я понимаю, эта наука не пригодится — можешь на моих уроках читать книжки.
Сам эти книжки и приносил, но когда их было на уроке читать, если все сидели с открытыми ртами, слушали его бесконечные рассказы, которые сегодня, по прошествии стольких лет, слились для меня в один рассказ о несгибаемом, куда бы его не бросала судьба, нашем соотечественнике... Но вот с физикой-то у меня, с физикой!..
Словно по иронии судьбы, и открытостью лица, и благородством осанки, и независимостью во взгляде Кадочников так был похож на моего давнего учителя!
В одном конце просторного зала оба подполковника — Смирнов и Андреев — буквально играючи — так, по крайней мере, со стороны это виделось, — с изяществом в почти неуловимых движениях обламывали и словно приручали давно ставших багровыми, набычившихся «качков» из банковской охраны и молодцов из частных «секьюрити», в другом — черной работой деловито занимались сразу понявшие, что к чему, молчаливые «спецназовцы», вокруг помогавших офицерам курсантов ракетного училища здесь и там табунилась явно «зеленая» молодежь с горящими уважительно глазами, а я только в изумлении во все и во всех вглядывался, и у меня было ощущение, что прикасаюсь к тайне, которую вряд ли когда-нибудь смогу отгадать... Или таким как я в нее достаточно верить?
Одновременно и как бы неотделимо от посылов точной науки Алексей Алексеевич говорил ведь семинаристам и об истоках русского богатырства, о забытых секретах наших предков, среди которых трудно бывало отличить Иванушку-дурачка от многоопытного поединщика, рассказывал об умевших в одиночку постоять за себя и за Отечество посреди тьмы врагов суворовских орлах, о казачьих традициях, обильно подпитанных секретами горцев, о печальном опыте последней войны, будь она неладна, — чеченской...
Видно, в глазах у меня это читалось: ну как, мол, это все, о чем слышим, возможно — как?! И младшие соратники Кадочникова взялись меня подзадоривать:
_-А попросите Алексея Алексеича показать — пусть он движением руки... на расстоянии... уложит четверых-пятерых.
Попросил.
Кадочников, слегка наклонившись, тыльной стороной ладони повел к полу, и стоявшие в нескольких метрах от него семинаристы упали, словно подкошенные.
Я, как маленький, клянчил:
— Ну, как это объяснить, Алексей Алексеич, — как, как?!
- Физика, - ответил он с убежденностью которая, судя по всему, должна была передаться и мне. — Все подзабыл? Простая физика. В объеме школы. Вернешься домой -найди учебник.
Так-то оно, наверное, так... Но не особенно склонные шутить люди мне потом в Москве рассказали, как Алексей Алексеевич, давний консультант закрытых военных училищ — есть за это и старые награды и новая тоже есть — нередкий гость особых воинских подразделений и советчик, ну, скажем, той части спецслужб, которая отечественный опыт признает и хоть что-то в нем понимает и ценит, однажды на глазах у полутора десятков высших чинов «пропал», натурально исчезнет его, а после четверти часа поисков всем присутствовавшим на ограниченной площадке генеральским миром также таинственно посреди него возник... Ну, какая физика, братцы?!
Там, в зале, временами мне начинало казаться, что в некоторых случаях меня просто разыгрывают.
—       Вы не стесняйтесь, — сочувственно говорил Виктор Завгородний, исполнительный директор «Школы Кадочникова».
— Чего не понимаете — спрашивайте... да вот: попросите Алексея Алексеевича, пусть бровью поведет...
Я, и правда, не понимал:
—       И что будет?
—       А увидите. То же самое, что и тогда — когда он рукой…
Бочком-бочком отошел от него и, улучив минутку, пожаловался подполковнику Андрееву:
—       Николай Васильевич! Он надо мной подшучивает? Завгородний? Попроси, говорит, Кадочникова бровью шевельнуть…
Андреев пожал плечами и с мягкостью, ну, просто удивительной для человека, только что стремительно уложившего тут чуть ли не половину зала, дружелюбно улыбнулся:
—       Ну, почему — шутит? Правду говорит.
Вернувшись в Москву я чуть ли не первым делом пошел в Российскую национальную библиотеку, бывшую «Ленину», разыскал в каталоге книжечку, о которой упоминал на своем семинаре Алексей Алексеевич. Похожая на брошюрку, тонюсенькая, выпущенная издательством ДОСААФ: «Готовься к подвигу». Автор ее, Герой Советского Союза Владимир Николаевич Леонов, всю войну «от звонка до звонка» прошел разведчиком, был диверсантом. Вместе с подготовленными им бойцами-рукопашниками наводил на немцев не то что страх - ужас. В самом прямом смысле. Однажды своим полувзводом разоружил и взял в плен двухтысячный гарнизон считавшейся неприступной островной крепости. Гитлер после этого объявил Леонова своим «личным врагом». Вдуматься: не летчика, предположим. Не танкиста. Одинокого воина, который «руками пашет» на тяжелой, на кровавой ниве войны. Своих боевых соратников разведчик научил, и в самом деле, непостижимому. Во время дерзкого поиска одному из них, серьезно раненному, в помещении с единственным выходом пришлось стеречь больше семидесяти сдавших оружие немецких солдат. Стрелять было нельзя, пленники это поняли и время от времени всем скопом бросались на своего стража, но почти тут же, оставив под ногами у него двух-трех изувеченных, отступали… ну, и что тут удивительного, ну что?
На Востоке, не однажды слышал русский боец Леонов, есть мастера нашим не чета. Когда объявили войну Японии, он в каком-то смысле обрадовался: может, сведет теперь судьба и с настоящими соперниками!
И вот она долгожданная встреча, вот...
Человек, в художественном письме неискушенный, об этой драматической минуте воин пишет не только буднично и скупо а как бы даже и скучновато. Взвод его увлекся атакой, а сам он маленько приотстал, и тут перед ним возник он, долгожданный! Настоящий-то боец. Самурай.
 «Для начала, пишет Леонов, японец трижды подпрыгнул, потом, как юла, завертелся. Дальше он снова взялся подпрыгивать, и я подумал, что у меня нет времени смотреть на этого придурка — ведь идет бой. Ткнул поэтому самурая кончиками пальцев под сердце и побежал догонять своих...»
Не было у бойца времени! Это у нас его теперь завались!
Все равно заводы стоят.
Поэтому сиди и смотри.
Всю эту лабуду подряд.
На всех, какие есть, телевизионных каналах.
Все равно поля зарастают.
И окончательно стирается память о самоотверженных ратниках. О настоящих бойцах. О чудо-богатырях, какими считал своих «ребятушек» великий Суворов.
У Кадочникова она не только жива, память. Ею, как понимаю, он как раз то и жив. Она — его стержень.
В сорок втором под Краснодаром горстка солдат и несколько офицеров с семьями попали в окружение, выход был один - рукопашная. Женщины пошли рядом с бойцами. Шестилетнего сына Кадочниковых Алексея второпях привязали к седлу и умного коня потрепали по холке и шлепнули по боку: спасай! Но осколком гранаты на нем перебило ремни, седло перевернулось, мальчишка повис вниз головой, и все понимающий коняшка уразумел, что далеко уходить нельзя. Тоже пошел вслед за бойцами и остановился посреди яростной схватки, терпеливо ждал, пока бой закончится. Мальчишка под брюхом у него выкручивал шею: смотрел, как возле коня дерется, не подпуская немцев, отец.
А мы теперь у «ящиков» как заколдованные сидим и пьем, часами пьем это якобы «крутое» азиатское пойло.
Вот и подумал я горько в который раз: собрался бы Алексей Алексеич с силами — повел бы, наконец, строгой бровью!
Или нужна тут другая бровь? Облеченная государственной властью. Державная.
Что ж, характер у того, на кого нам остается теперь надеяться, виден. Исстари это считалось на Руси главным для рукопашного бойца-характерника.
Добытый в юности «черный пояс» не помеха, а преимущество. Опыт прежних побед и поражений наверняка поможет понять, как это делается свято хранящими тайны ратного искусства предков славянскими мастерами: и — рукою издалека, и — всего лишь бровью.
А Кадочников, коли появится вдруг необходимость проконсультировать, и тут помочь, в лепешку, не сомневаюсь, готов будет расшибиться.
Радеть Отечеству ему не впервой.
Источник:
 «Кубань сегодня» № 25.07.2000
http://www.kadochnikov.kz/russian/articles/article1.htm